Верещагина улица. По решению исполкома горсовета в июле 1958 года улица Пионерская была переименована и названа именем знаменитого русского живописца-баталиста ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ВЕРЕЩАГИНА, (1842-1904).

В.В. Верещагин учился в петербуржской Академии художеств.

Много путешествовал по России и странам Западной Европы, а также по Сирии, Палестине, Индии, Японии, США. Свои картины Верещагин писал главным образом на основе зарисовок и этюдов с натуры, выполненных во время событий, участником которых был он сам, либо во время путешествий.

Ради того, чтобы увидеть и правдиво запечатлеть самую зловещую сторону войны, Верещагин неоднократно участвовал в опасных боевых операциях. В своих лучших произведениях он подверг резкой критике захватнические войны. Огромной заслугой Верещагина является тот факт, что он впервые в истории батальной живописи показал на картинах солдат, как главную силу военных событий, воинское мужество и тяжёлый труд. Верещагин ярко изобразил мужество и нравственную силу народа, сражающегося с захватчиками.

В 1904 году художник погиб при взрыве броненосца «Петропавловск» в Порт-Артуре.

Ю.А. БИБИКОВ

Жизнь и смерть Василия Верещагина

Верещагин – х удожник легендарной судьбы и славы. Для современников – и на родине, и в Европе – он не только выдающийся живописец, но и отчаянный революционер, порывающий с общепринятым в жизни и творчестве. Выдающийся талант и выдающаяся натура – быть может, как натура он даже значительнее и грандиознее, чем как талант. "Верещагин не просто только художник, а нечто большее", - записал Крамской после первого знакомства с его живописью и спустя несколько лет вновь заметил: "Несмотря на интерес его картинных собраний, сам автор во сто раз интереснее и поучительнее". Верещагин - человек противоречий. Безжалостная трезвость суждений и взглядов сочетается в нем с утопической верой в действенность нравственной проповеди средствами искусства. Принятая на себя миссия "учителя жизни" нередко приходит в столкновение с эгоцентризмом натуры и высокомерным третированием "толпы", равно как призыв к милосердию, сочувствие к чужому страданию - с пристрастием наблюдать и показывать жизнь в ее жестоких подробностях. Но при всех крайностях и контрастах этой сложной русской души в Верещагине неизменно ощутимы оригинальность, смелость и высота натуры, та своеобразная грандиозность личности, которая побудила Репина в траурной речи о художнике назвать его "сверхчеловеком". Какие бы критические суждения ни высказывали о Верещагине современники, не возникало сомнений, что в его лице русское искусство имеет одного из самых самобытных своих деятелей. Чем далее идет время, тем явственнее масштаб этой личности. Художественный мир Верещагина не тускнеет, а многие из его идей, которые казались современникам отвлеченными и парадоксальными, мир без войн, грядущая трагедия социализма, колонизационная политика России и межнациональные конфликты, могущие возникнуть на этой почве, решение споров между государствами на уровне мирового сообщества - пожалуй, только теперь могут быть оценены в своей провидческой сущности.

Он жил как бы вопреки всему, что представлялось неизбежным и установленным, словно не ощущая гнета жизненных правил и житейских обстоятельств. Это был человек эгоцентрического склада, откровенно позволявший себе в словах и поступках не считаться с окружением и обстановкой, неудобный в общении, резкий до надменности, изменчивый в настроениях, непредсказуемый в действиях, "человек экспромтов", как сам однажды себя назвал. Натура нервная, импульсивная, необыкновенно активная и действенная, Верещагин всю жизнь проводит в разъездах.

Для него как будто не существует границ: он живет в Петербурге, Ташкенте, Мюнхене, Париже, в конце жизни - в Москве. Предпринимает длительные путешествия - на Кавказ и в Туркестан, в Индию и Палестину, по Европе и России, на Филиппины и Кубу, в Америку и Японию. Как офицер, он принимает участие во всех военных действиях, которые ведет русская армия, - в Средней Азии, на Балканах, в Японии. Это человек громадной энергии, несокрушимой воли, незаурядной отваги и мужества, разнообразных умений, "бывалый человек", привычно и уверенно чувствующий себя и за мольбертом, и в седле, и в походной палатке, и во фронтовом окопе.

Верещагин никогда не писал по заказу, не склонялся на просьбы и увещевания, исходили ли они от властей, от критики или от публики. Человек обостренного до болезненности чувства достоинства, он более всего боялся потери независимости, того, что "последует, когда мне заткнут глотку деньгами", как он однажды выразился. Он не искал поддержки власть имущих, вообще избегал "писания и говорения с важными людьми", поскольку знал за собою особенность быть дерзким и даже грубым против воли. В официальных кругах ему платили тем же: относились недоброжелательно, находили сюжеты его картин тенденциозно-мрачными, а его самого готовы были числить главой нигилизма в русском искусстве. "Я буду всегда делать то и только то, что сам нахожу хорошим, и так, как сам нахожу это нужным", - Верещагин всю жизнь верен этому принципу и в творчестве, и в убеждениях, и в отношениях с окружающими. В русском искусстве он стоит особняком. У него нет непосредственных учителей и прямых последователей. Он не связывает себя приверженностью ни к какому художественному объединению, стоит вне партий и кружков, не ищет и не принимает ничьих наград. В 1874 году Верещагин публично отказывается от предложенного ему звания профессора Академии художеств, мотивируя это тем, что считает "все чины и отличия в искусстве безусловно вредными". Этот поступок получает широкий резонанс: по существу, Верещагин первый из русских художников, кто решается гласно, открыто, демонстративно поставить себя вне традиционных порядков, - делает то, "что мы все знаем, думаем и даже, может быть, желаем; но у нас не хватает смелости, характера, а иногда и честности поступить так же", - как прокомментировал его поступок Крамской.

Мир в представлении Верещагина существует как живое нераздельное целое, где все объединено безусловной внутренней связью, перед которой становятся относительными перегородки между учеными разных специальностей, не говоря уже о рамках, разделяющих художников на "историков, жанристов, баталистов, пейзажистов, а также новейшее разделение на импрессионистов, символистов и др.". Он воспринимает природу как единство, народы мира как сообщество, а Землю как общий дом человечества. История человечества есть прежде всего история цивилизации - все более широкого, углубляющегося, благотворного воздействия на мир и жизнь людей достижений научного и технического прогресса. Верещагин стоит на европоцентристской позиции, он убежден в высокой цивилизаторской миссии Европы и России по отношению к странам Востока и Азии. В то же время пренебрежение цивилизованного общества ко всему тому, что находится на "низшей ступени развития", по его убеждению, глубоко ошибочно, ибо тем самым человечество недопустимо ограничивает свой жизненный опыт. И в быте туземных народов, и даже в мире животных, во всем, что живет не по законам разума, но руководствуясь "инстинктом", кроется гигантский, во многом еще не освоенный жизненный опыт, "веками нажитый и передаваемый от поколения к поколению разум". Поэтому столь важным представляется Верещагину изучение всех человеческих цивилизаций под всеми широтами мира.

В то же время "воспроизведение вещей реальным образом" для Верещагина не самоцель. Это необходимое условие реализма, но недостаточное. Верещагин - один из наиболее убежденных поборников "тенденции" в искусстве. Отсутствие в картине идеи, мысли, морали или недостаточно яркая их выраженность грозит, по его суровому приговору, низвести картину "до фешенебельной мебели": "Каждая моя картина должна что-либо сказать, по крайней мере только для этого я их и пишу". По свойствам своей натуры Верещагин в такой же мере неутомимый исследователь, как и суровый проповедник, учитель жизни, едва ли не "судья человечества". В его искусстве парадоксально соединяются две, казалось бы, противоположные тенденции - к документальному воспроизведению конкретного факта и к широкому всеобъемлющему обобщению.

Верещагин наделен удивительной, по его выражению, "прямо страшной памятью прошлого", прочно удерживавшей малейшие подробности виденного и позволявшей возвращаться к ним спустя много лет. Перебравшись в Мюнхен, он продолжает писать туркестанские этюды и картины. Он работает с натурщиками, сверяет каждую подробность с подлинными костюмами, оружием, утварью, привезенными из Туркестана, однако очень многое делает по памяти. Художник ничего не привносит "от себя". Его задача - достигнуть адекватности между тем, что он пишет, и тем, что предстает его внутреннему взору, не допустить "двоедушия", по стасовскому выражению, между реальностью, как она живет в его памяти, и живописным изображением...

Верещагин сформировался в 1860-е годы под сильнейшим влиянием просветительской идеологии и позитивистской философии. Отсюда коренные основы его мировоззрения: безусловный материализм, атеизм, глубокий интерес к науке, тяга к положительному знанию, вражда ко всему казенному, вера в образование, цивилизацию и прогресс. В его личности и убеждениях на всю жизнь осталось нечто от нигилиста-шестидесятника - он наделен "живучестью замечательной" (Верещагин любит это базаровское словцо), доверяет только личному опыту, действует лишь по собственному разумению, враг всех унаследованных и готовых понятий - будь то житейские правила, или святыни казенного самосознания, или старые эстетические нормы. В нем постоянно живет склонность к дерзкой эскападе.

Гардемарином флота, перед которым открывалась блестящая карьера, он, вопреки советам, исполненным здравого смысла, бросает службу, поступает в Академию художеств, с тем чтобы, проучившись там пару лет, не окончив курса, уйти оттуда и "уже наверное не возвращаться к этой чепухе...". Под "чепухой" он разумеет незыблемые основания академического образования и эстетики.

Собственное его образование хотя и не вполне систематично, но очень серьезно и обширно. Это человек, с пытливым вниманием относящийся к самым разным областям и проявлениям жизни, во многих отраслях знания пришедший к собственным, весьма оригинальным суждениям и выводам. Интересы Верещагина широки: история и военное дело, социология и этнография, философия и естествознание, эстетика и путешествия. "Его, не скажу, образованность, а осведомленность была огромная, - свидетельствует Нестеров. - Он говорил свободно обо всем. Говорил умно, дельно". В 1890-е годы, окончательно переселившись в Россию, Верещагин много выступает в прессе по самым различным поводам и вопросам жизни: публикует путевые очерки, этнографические заметки, воспоминания, художественные и политические обзоры.

Мир в представлении Верещагина существует как живое нераздельное целое, где все объединено безусловной внутренней связью, перед которой становятся относительными перегородки между учеными разных специальностей, не говоря уже о рамках, разделяющих художников на "историков, жанристов, баталистов, пейзажистов, а также новейшее разделение на импрессионистов, символистов и др." Он воспринимает природу как единство, народы мира как сообщество, а Землю как общий дом человечества. История человечества есть прежде всего история цивилизации - все более широкого, углубляющегося, благотворного воздействия на мир и жизнь людей достижений научного и технического прогресса. Верещагин стоит на европоцентристской позиции, он убежден в высокой цивилизаторской миссии Европы и России по отношению к странам Востока и Азии. В то же время пренебрежение цивилизованного общества ко всему тому, что находится на "низшей ступени развития", по его убеждению, глубоко ошибочно, ибо тем самым человечество недопустимо ограничивает свой жизненный опыт. И в быте туземных народов, и даже в мире животных, во всем, что живет не по законам разума, но руководствуясь "инстинктом", кроется гигантский, во многом еще не освоенный жизненный опыт, "веками нажитый и передаваемый от поколения к поколению разум". Поэтому столь важным представляется Верещагину изучение всех человеческих цивилизаций под всеми широтами мира.

Верещагин убежден в том, что прогресс в современном искусстве впрямую связан с развитием естественных и точных наук. Он движим стремлением уравнять искусство и науку в объективности отражения действительности. Искусство, как и наука, должно сообщать точное знание о мире. В его основе должна лежать правда факта. Писать следует только то, что художник сам наблюдал, чему был прямым свидетелем, еще лучше - участником. Отсюда твердые творческие установки, которым Верещагин верен всю жизнь: обязательная работа с натуры, точное воспроизведение освещения, места, времени, при которых происходило событие, фиксация всех подробностей обстановки, костюма, пейзажа, архитектуры, - иными словами, "самое строгое обращение со всеми деталями творчества", как провозглашает сам художник.

"Факты, перенесенные на холст без прикрас, должны красноречиво говорить сами за себя" - вот заветная цель его творческих устремлений. Поэтому художника так привлекает фотография. Она кажется ему надежным средством оставаться на почве факта. Верещагин ценит фотографическую точность изображения, которую воспринимает как нечто аналогичное "доказательности" в естественных науках, и намеренно стремится к тому, чтобы его живопись не проигрывала рядом и в сравнении с фотографией. Так складывается его живописный метод, в своем роде единственный в русском искусстве второй половины ХIХ века, как бы спорящий в правдоподобии и объективности воспроизведения натуры с фотомеханической ее фиксацией. В то же время "воспроизведение вещей реальным образом" для Верещагина не самоцель. Это необходимое условие реализма, но недостаточное. Верещагин - один из наиболее убежденных поборников "тенденции" в искусстве. Отсутствие в картине идеи, мысли, морали или недостаточно яркая их выраженность грозит, по его суровому приговору, низвести картину "до фешенебельной мебели": "Каждая моя картина должна что-либо сказать, по крайней мере только для этого я их и пишу".

По свойствам своей натуры Верещагин в такой же мере неутомимый исследователь, как и суровый проповедник, учитель жизни, едва ли не "судья человечества". В его искусстве парадоксально соединяются две, казалось бы, противоположные тенденции - к документальному воспроизведению конкретного факта и к широкому всеобъемлющему обобщению.

Его томят грандиозные замыслы: показать, что такое война; распространять идею мира среди народов всего света; показать, что такое смертная казнь; написать Священную историю в земной правде. Верещагин верит, что влияние искусства велико, "можно даже сказать, что влияние его на умы, на сердца и на поступки народов громадно, непреодолимо, не имея себе равного". "Вооружившись богатыми, разнообразными ресурсами", искусство должно противостоять нивелировке личности, научить человека "наблюдать и распознавать истину", помочь ему освободиться от "иллюзий идеализма", выйти из плена "высокопарных слов и фраз", оглянуться вокруг себя "глазами сознательного реализма" - иными словами, искусство должно помочь людям избавиться от их предрассудков и заблуждений. Имя Верещагина впервые получило громкую известность в 1873-1874 годах, когда он выставил Туркестанскую серию картин, этюдов и рисунков. В 1867 он зачислен на службу в распоряжение туркестанского генерал-губернатора К.П.Кауфмана и командирован во вновь присоединенные к России области Средней Азии. По Туркестану Верещагин путешествует в 1867-1868 и 1869-1870 годах. Выполняя служебное задание, он делает множество рисунков и живописных этюдов с натуры, ведет подробный путевой дневник, собирает этнографические и зоологические коллекции и даже занимается археологическими раскопками. В июне 1868 года в составе небольшого русского гарнизона Верещагин принимает участие в обороне Самаркандской крепости от войск бухарского эмира, за что награжден орденом Св.Георгия 4-й степени, который присуждался за особые боевые заслуги. Это была единственная принятая художником награда. Вернувшись из Туркестана, Верещагин в 1871 году поселяется в Мюнхене, где на основе этюдов и привезенных коллекций продолжает работать над туркестанскими сюжетами. В окончательном виде Туркестанская серия включала в себя тринадцать картин, восемьдесят один этюд и сто тридцать три рисунка - в таком составе она была показана на первой персональной выставке Верещагина в Лондоне в 1873 году, а затем в 1874 в Петербурге и Москве.

Туркестанская серия произвела на современников ошеломляющее впечатление. То, что показал Верещагин, было ново, оригинально, неожиданно: это был целый неведомый мир, представленный замечательно ярко в своей правде и характерности. Изумляли краски и новизна письма, техника, не похожая на технику русских современников, казавшаяся необъяснимой у молодого художника-любителя, всего лишь несколько лет всерьез занимавшегося живописью. Многим из художников (в их числе Перову, Чистякову, поначалу Репину) Туркестанская серия казалась инородной и даже чужеродной в русском искусстве, "цветными заплатками" на его строгих одеждах, но преобладающим стало мнение, выраженное Крамским: Туркестанская серия - блестящий успех новой русской школы, ее безусловное достижение, "высоко поднимающее дух русского человека", заставляющее сердце биться "гордостью, что Верещагин русский, вполне русский".

В этюдах и рисунках Верещагин фиксирует все, что находит характерным. Его художественные интересы и возможности широки, он выступает как портретист и баталист, архитектурный видописец и пейзажист, жанрист и анималист. "Этот может все", - отозвался о Верещагине Адольф Менцель. Каждый сюжет ставит перед Верещагиным особую живописную задачу: он то передает эффект ослепительного солнечного света, то решает изображение в глубокой тени, то фиксирует впечатление от ансамбля в целом, то подвергает натуру микроскопу своего феноменально острого зрения. Он неустанно наблюдает, ищет, экспериментирует. Им движет, по меткому слову Стасова, "страстное любопытство к существующему в природе и жизни и столько же страстная потребность передавать это в формах искусства". Верещагин - программный антиимпрессионист. Он передает пластическую форму в ее устойчивой и неизменной определенности. Работа с натуры для него не ограничивается пребыванием на натуре. Даже рисунок тщательно отрабатывается в мастерской. Натура предстает словно очищенной от случайностей, от субъективной воли автора. Она кажется выключенной из движущегося потока времени; во всякий момент она неизменно равна сама себе. Отсюда характерные особенности живописной манеры: статика композиции, четкий линейный рисунок, безупречная выписанность деталей, неподвижность света и теней, локальный цвет, как бы возвращающий предмет к его первоначальной цветовой определенности, резкий, но по-своему сгармонированный, преимущественно густой, плотный "ковровый" колорит.

Верещагин наделен удивительной, по его выражению, "прямо страшной памятью прошлого", прочно удерживавшей малейшие подробности виденного и позволявшей возвращаться к ним спустя много лет. Перебравшись в Мюнхен, он продолжает писать туркестанские этюды и картины. Он работает с натурщиками, сверяет каждую подробность с подлинными костюмами, оружием, утварью, привезенными из Туркестана, однако очень многое делает по памяти. Художник ничего не привносит "от себя". Его задача - достигнуть адекватности между тем, что он пишет, и тем, что предстает его внутреннему взору, не допустить "двоедушия", по стасовскому выражению, между реальностью, как она живет в его памяти, и живописным изображением.

Верещагин не увидел в Туркестане тот гармоничный и цельный мир, каким Восток открылся Делакруа. Он пишет ослепительное солнце Средней Азии, но видит и темные, дикие стороны восточной жизни, то, что именует "азиатским варварством" и что вызывает в нем негодование и протест. Средняя Азия открывается ему как некогда грандиозная, но застывшая, выпавшая из потока времени цивилизация. Пожалуй, ни в одном произведении Туркестанской серии эта идея не воссоздана с такой впечатляющей силой, как в картине "Двери Тамерлана", где полужанровый-полуархитектурный мотив поднимается до исторического обобщения и где весь композиционно-пластический строй - геральдическая застылость фигур, сам мотив наглухо закрытых дверей, их непроницаемая диковинная орнаментика, тугая сплавленность красочной поверхности - приобретает характер живописной метафоры, так переносит в Среднюю Азию, "в эту отжившую и неподвижную цивилизацию, что напишите книг сколько хотите, не вызовете такого впечатления, как одна такая картина".

Верещагин вспоминал, что ехал в Туркестан, страстно желая увидеть войну, представляя ее в духе традиционных батальных картин - как эффектное зрелище "с большой пышностью и незначительною опасностью", где "для обстановки" присутствуют "несколько умирающих". То, что он увидел, потрясло его. Людские страдания, жестокость, "варварство", проявляемое с обеих сторон, - все это навсегда врезалось в память, означало абсолютную невозможность оставаться в рамках официальной баталистики. После Туркестана Верещагин почувствовал себя обязанным сказать правду о войне, "сознательно решился дать другим взглянуть на отвратительные подробности войны, подробности, незнаемые и упускаемые из вида". Все военные картины написаны в Мюнхене, однако мера их конкретности и художественной убедительности такова, что они воспринимаются как непосредственные свидетельства безупречно честного очевидца.

В картине "Смертельно раненный" изображен эпизод, запомнившийся художнику со времен обороны Самаркандской крепости. Написанная спустя пять лет, по памяти, картина производит впечатление натурного этюда: воспоминания о виденном настолько остры, что действие кажется сиюминутным, время - спрессованным до мига. С безбоязненностью, заставлявшей современников вспоминать Толстого, Верещагин фиксирует последние мгновения человеческой жизни: показывает фигуру в предсмертном движении, на бегу, в странной неустойчивой позе, которая вызывает почти физическое ощущение неминуемого конца. Одержимый стремлением воссоздать жизненный факт с абсолютной достоверностью, передать его "в формах самой жизни", Верещагин хочет донести не только то, что живет в его зрительной памяти, но и то, что сохранилось на слуху, - предсмертный крик солдата, его интонацию. Верещагину нужно соединить изображение и слово. Картина заключена в монументальную авторскую раму, на которой золотом запечатлена надпись, воспроизводящая этот предсмертный крик: "Ой, убили братцы!., убили... ой смерть моя пришла!.." В смелом монтаже изображения, мыслимого как хроникальный кадр, и надписи, приобретающей значение титра, Верещагин предвосхищает новый вид искусства, которому суждено родиться в ближайшие десятилетия, - кинематограф. Кульминацией Туркестанской серии является сюита картин "Варвары". Она состоит из семи полотен (первоначально их мыслилось девять, два остались неосуществленными), в которых развертывается общий сюжет: трагическая гибель русского отряда, окруженного и истребленного бухарским войском. Это больше, чем сумма картин, - это своего рода драматическое действо, осуществленное средствами живописи, где перед зрителем проходят следующие один за другим моменты одного события, - недаром Верещагин называл этот цикл "эпическою" или "героическою поэмою". Три первые картины, которые можно отнести к собственно батальному жанру, повествуют о сражении, закончившемся гибелью русского отряда ("Высматривают", "Нападают врасплох", "Окружили - преследуют"); три последующие композиции переносят действие в Самарканд и показывают торжество победителей - батальная тема переплетается с темой "варварства" ("Представляют трофеи", "Торжествуют", "У гробницы святого - благодарят Всевышнего") и, наконец, "Апофеоз войны" - эпилог серии, не связанный непосредственно с сюжетом, задуманный автором как "злая и нелицеприятная" сатира на войну, картина, достигающая метафорической силы и плакатной обобщенности. В "Варварах" Верещагин стремится преодолеть то, что ему представляется ограниченностью живописи: хочет добиться связного, развернутого во времени повествования, дать логически последовательное изложение событий. Это не цепь остановленных кадров, но как бы движущаяся лента событий, и в этом отношении сюита Верещагина, с одной стороны, наследует художественный опыт романтизма, с другой - опять-таки полна предчувствием кинематографа.

Успех "Туркестанской серии" в России, как уже отмечалось, был громадным. "По моему мнению, это - событие. Это завоевание России, гораздо большее, чем завоевание Кауфмана", - резюмирует общественное мнение Крамской. Необходимость сделать серию общественным достоянием не вызывала сомнений, однако вопрос осложнялся тем, что Верещагин ставил непременным условием приобретение коллекции в ее полном составе. То, что не сделал ни двор, ни государственные учреждения, совершил частный человек - московский собиратель П.М.Третьяков, купивший в 1874 году Туркестанскую серию за девяносто две тысячи рублей серебром и открывший ее для широкой публики сначала в помещении Московского общества любителей художеств, а затем после пристройки новых залов специально для верещагинской серии - у себя в галерее. Не дождавшись закрытия выставки в Петербурге и окончания переговоров о покупке Туркестанской серии, художник в апреле 1874 года покинул Россию и отправился в Индию.

Индийское путешествие длилось два года. Верещагин живет в Бомбее, Агре, Дели, Джайпуре, в конце 1874 года предпринимает трехмесячное путешествие в Восточные Гималаи, в горное княжество Сикким, и сразу же по возвращении, в апреле 1875, новое продолжительное и трудное путешествие в области, пограничные с Тибетом, - Кашмир и Ладак. Он работает с азартом и одержимостью, не боясь опасностей и риска. Путешествие в Сикким имело целью восхождение на высочайшие вершины Гималаев. Предпринятое вопреки предостережениям в зимние месяцы, путешествие это едва не стоило Верещагину жизни: он чуть не замерз, покинутый проводниками, на высоте 14 000 футов, но даже в этот бедственный момент его, опухшего от мороза, измученного страшными головными болями, не оставляет жгучее желание наблюдать и фиксировать открывающиеся ему поразительные красочные гармонии. "Другой раз надобно придти сюда со свежими силами и сделать этюды всех этих эффектов, их увидишь только на таких высотах... - читаем в путевых очерках. - Кто не был в таком климате, на такой высоте, тот не может составить себе понятия о голубизне неба, - это что-то поразительное, невероятное, краска сильнее всякого чистого кобальта, это почти ультрамарин с небольшою дозою кармина. Розовато-белый снег на этом фоне является поразительным контрастом".

В Индии создано около ста пятидесяти этюдов. Верещагин покорен оригинальностью и высотой ее культуры (в дальнейшем он увидит подобное только в Японии), той "выработанностью во всем", которую он находит и в архитектуре храмов, и в древней настенной живописи, и в ритуальном танце и пантомиме, и в современном костюме и бытовой утвари. После туркестанских ландшафтов с их сухостью и неизменной, ровной солнечностью Индия кажется экзотически яркой, роскошной. Работа на пленэре становится важнейшей для Верещагина, его зрительная восприимчивость необычайно обостряется - он стремится уловить оттенки цвета в зависимости от характера и силы освещения: пишет этюды ранним утром, в сумерках, ночью, на слепящем солнцепеке, в непогоду. Сам характер этюдов меняется, становится более разнообразным - от большеформатных, строго и тщательно проработанных этюдов-картин до легких, беглых зарисовок (Верещагин называет их "набросками"), фиксирующих едва ли не "одно пятно, одно впечатление красок". Верещагин становится еще более изобретательным в передаче света, фактуры, объема: он свободно экспериментирует, пробует различные сочетания красок, различные их плотности, смелые цветовые модуляции. Его палитра окончательно освобождается от условной черноты, колорит приобретает более богатую инструментовку, цвет - невиданную прежде чистоту и яркость.

В начале индийского путешествия у Верещагина возникает замысел создать ряд картин, обобщающих его впечатления от Индии, размышления о прошлом и настоящем этой великой страны. Замысел окончательно оформляется уже в Париже в 1876 году: художник задумывает писать две серии картин или, как он их называет, две "поэмы". "Малая", или "коротенькая", поэма должна была включать сцены современной жизни, национальные типы, пейзажи Индии и мыслилась как прямое продолжение этюдов. "Большая" серия, или "Историческая поэма", задумана как цикл из двух-трех десятков монументальных картин, "где на обширных столбцах, залитых солнцем, предстанет вся история покорения Индии англичанами", как пояснял замысел художника французский художественный критик Кларети. Общий строй и стилистика серий были уже вполне ясны художнику. Каждая из картин "Малой серии" должна была иметь поэтический эпиграф - четверостишие, сочиненное самим художником, а серия в целом - "введение и заключение", по-видимому, также в поэтической форме. Этот грандиозный замысел остался неосуществленным. Работе помешала начавшаяся русско-турецкая война.
По собственной просьбе Верещагин сразу же причислен к штабу русских войск и в апреле 1877 года выезжает из Парижа в действующую армию. Он находится на фронте вплоть до окончания военных действий. В самом начале войны тяжело ранен, едва не умер в госпитале. Не дождавшись выздоровления, осенью 1877 года направляется в Плевну, где оказывается участником ее третьего штурма, стоившего русским войскам тяжелых потерь. В зимние месяцы вместе с отрядом М.Д.Скобелева совершает переход через Балканы и участвует в решающем бою на Шипке у деревни Шейново. В конце войны представлен к награждению "золотой шпагой", однако от награды решительно отказался, заметив впоследствии, что "слишком много видел в те дни и перечувствовал для того, чтобы по достоинству оценить всю "мишуру" славы человеческой".

Все это время художник не перестает работать: делает зарисовки и наброски в альбомах, пишет на маленьких - в ладонь величиной - деревянных дощечках живописные этюды к будущим полотнам (рисунков сохранилось более двухсот, этюдов - свыше шестидесяти). Этюды исполнены в новой манере, бегло и обобщенно. Верещагин точно и неотступно фиксирует места сражений, военные укрепления, солдатские лагеря, братские могилы, фигуры убитых, трупы замерзших - все те страшные и обыденные подробности войны, которые с этих пор стоят перед его глазами и неумолимо требуют своего воплощения…